Хотя, нужно думать, вдову убил именно он.

Но выдавать своих мыслей Воробьеву Кошкин не собирался. Как не собирался, покамест, говорить и о дневниках, и о беседе тет-а-тет с Александрой Соболевой.

Кошкин бросил короткий взгляд на Воробьева и лишний раз убедился, что подручный его не дурак. Он глядел недоверчиво и как будто уже догадывался, что начальник его с ним не искренен. Следовало переубедить:

– Это пустой разговор, Кирилл Андреевич. Есть у меня некоторые сведения, что Нурминен может быть вовсе к убийству непричастен. Но спешить с выводами не станем: верить нужно лишь фактам, а это уже к вам вопрос. Выяснили что-то по следам на месте происшествия?

Воробьеву, как оказалось, поделиться и правда было чем. Уже на Фонтанке, предложив Кошкину отправиться в его кабинет, переоборудованный в самую настоящую лабораторию, тот попросил посмотреть в микроскоп:

– Взгляните, – в голосе Воробьева явно звучала гордость, – прибор фабрики Цейса 2 с прекрасными апохроматическими объективами.

– И что же я там увижу? – усомнился Кошкин.

– Кровяные тельца, конечно же.

Кошкин был достаточно далек от медицины и химии, однако, посмотрев на Воробьева с сомнением, все-таки приблизился и наклонился к металлическому окуляру. На стекло под ним Воробьев предварительно капнул некую жижу розоватого цвета, и Кошкин сейчас же увидел через объектив бурого цвета бляшки почти идеальной круглой формы. Какие-то в одиночестве застыли в прозрачной жидкости, какие-то слепились в длинные причудливые цепочки.

– Я взял соскобы вещества, которым выведен текст на стене в садовницкой. Растворил в воде – и вот. Как видите, Степан Егорович, с уверенностью можно сказать, что это именно кровяные тельца.

– То есть, это кровь?

– Кровью это было до того, как высохло. А здесь мы видим кровяные тельца, разведенные в жидкости, – с напором уточнил Воробьев. – Кровяные тельца млекопитающего, если быть точнее. Но не любого млекопитающего, не верблюда и не ламы, например.

– Серьезно? Не верблюда? – Кошкин отлепился от микроскопа и потер глаз.

– Да. Верблюд – тоже млекопитающее, однако, что любопытно, его кровяные тельца совсем не похожи на прочие: они гораздо более вытянуты по форме своей.

– Я бы с вами поспорил, Кирилл Андреевич, о том, что понимать под словом «любопытно»… ну да ладно. Скажите лучше, нет ли какого способа удостовериться, точно ли это кровь человека?

Воробьев мотнул головой:

– Современная наука на это не способна. Итальянские профессора судебной медицины сильно продвинулись, я слышал, однако все пока что на уровне теории. Тем более, что мы имеем дело не с кровью…

– Да-да-да, – отмахнулся Кошкин, – это кровяные тельца, а не кровь.

– Засохшая кровь, если вам угодно, – примирительно закончил Воробьев. – А у вас что же есть сомнения, что это кровь вдовы? Сомнительно, что у нее под рукой нашлась кровь животного. Она была заперта, смею напомнить.

– У меня есть сомнения, что надпись вовсе сделала Алла Соболева, а не тот, кто вошел в садовницкую уже после ее смерти и попытался подставить Ганса Нурминена. Вам удалось удостовериться, что это почерк вдовы?

– Нет пока что. В комнатах дома не нашлось записей Аллы Соболевой: мне сказали, все забрала ее дочь.

Кошкин помолчал. У него были дневники вдовы, и в них довольно рукописного текста, чтобы провести экспертизу. Однако отдавать их посторонним он не собирался. Вместо этого распорядился:

– Завтра я еду к Соболевым для беседы с банкиром Денисом Васильевичем. Вы поедете со мной и спросите ее дочь об образцах почерка. Думаю, она вам поможет. Что ж… значит, надпись все же сделана кровью. Впрочем, если в садовницкой и впрямь не были ни карандаша, ни бумаги… – он с упором посмотрел на Воробьева, – или что-то все-таки было?

– Если бы Нурминена хотели подставить, то написали бы его имя более разборчиво, – невозмутимо заметил Воробьев, ровно не слышал вопроса. – А карандаша в садовницкой и правда не нашлось – я везде искал. Но вот бумага…

Воробьев качнулся к полкам и поискав, протянул Кошкину небольшой конверт.

– Так там и правда была бумага, а вы молчали?!

– Не бумага – только пепел, – поправил Воробьев.

В конверте и правда оказался сероватый пепел вперемешку с мусором – больше мусора, чем пепла, по правде сказать.

– Там что-то жгли, – пояснил Воробьев, – и, если жег действительно не Нурминен, то это либо Алла Соболева, либо кто-то другой. Настоящий убийца, возможно.

Кошкин был ошарашен, хоть виду старался не подавать. До сего момента он не думал всерьез о том, что убийца – не Ганс. А теперь уж сомневался. Кошкин даже запустил пальцы в конверт и удостоверился, что там и правда пепел – чтобы это понять и микроскоп не нужен.

– Похоже, никогда не узнать, что там было написано… – пробормотал он.

– Едва ли там было что-то написано. Это газета, судя по всему: в пепле солидная доля типографской краски.

– Если бы это была просто газета, стоило бы ее жечь?..

– Соглашусь, – пожал плечами Воробьев. – Скорее всего, газета дала бы подсказку. Тем более, что пепел еще и размололи довольно тщательно: я по случайности заметил его следы между плитками на полу.

Кошкин помолчал. Пепел от сожженной газеты, что бы там ни было, это очень веский аргумент в пользу невиновности Нурминена. По крайней мере, в пользу того, что с этим делом не все так просто. Кто сжег газету? Алла Соболева? Горничная, нашедшая труп? Сын вдовы Денис Соболев, который тоже побывал на месте до полиции? Или же там кто-то еще?

– Становой пристав и его подручные ничего в садовницкой не жгли, я уже выяснил, – будто подслушал его мысли Воробьев.

– Вы хорошо поработали, Кирилл Андреевич, – всерьез заметил Кошкин. – Пепел – это отличная зацепка. А что с кольцом?

– Кольцо отлично подходит к серьгам, которые были в ушах Аллы Соболевой, – серьезно, вдумчиво произнес Воробьев. – С большой долей вероятности, они из одного гарнитура.

Воробьев, снова поискав на полках, протянул Кошкину еще один конверт – с увесистым кольцом внутри. Кошкин вынул его, чтобы хорошенько рассмотреть при свете.

– Камень – бриллиант, довольно чистый, насколько я могу судить. Но кольцо без секретов: внутри полостей нет. И на кольце с помощью реактивов я тоже нашел следы засохшей крови. Все говорит о том, что Алла Соболева сама сняла его и для чего-то бросила через решетку под шкаф. Не женщина, а загадка, – заключил Воробьев, убирая конверт с кольцом обратно на полку. – Наверняка и при жизни была занятной особой.

Кошкин не знал, что и сказать. Прежде – из дневников – ему казалось, что госпожа Соболева зауряднейшая из дам. А теперь уж он во всем сомневался.

Глава 8. Саша

Теплая и сухая осень простояла недолго: уже к пятнице зарядили дожди, а в воскресенье по утру пришлось ехать в храм под настоящим ливнем. Зато, когда отстояли молебен, почти внезапно, будто по проведению Господню, дождь кончился, а из-за свинцовых туч показалось солнце. Люся, племянница, заметила радугу первой – яркая, широкая, раскинувшаяся почти над всем Александровским садом, ей и Саша обрадовалась, как дитя. Начала скорее оглядываться, чтобы обратить внимание Юлии, невестки, и Леночки, но те задержались у ступеней Исаакиевского собора: Юлия встретила подругу.

Саша же, глядя на радугу, на прекрасное воскресное утро, почувствовала вдруг такую легкость, счастье и умиротворение, каких не чувствовала уже давно. Она даже позволила Люсе и Пете немного порезвиться с другими детьми… и это стало роковой ее ошибкой. За детьми Саша не уследила, конечно же, и оба юных Соболева промочили ботинки насквозь. А Петя еще и выпачкал новый сюртучок, что привело Юлию в неописуемый гнев – всю дорогу до дому, пока ехали в экипаже, она не уставала пенять на то Саше.

– Ты погляди только, сюртук испорчен! Чулки Люсины и вовсе не выброс, и ботинки сушить! На пять минут нельзя с тобой детей оставить, ты меня слушаешь, Саша?! – горячилась невестка даже дома. – Все в облака витаешь, о чем тебе только думать! А если дети простудятся? Попомни мое слово, Саша, если простудятся и захворают, вовек тебе этого не прощу!